Театр поэтических действий. Моноспектакли талантливого поэта Марка Гейликмана возрождают снова интерес к «Театру одного актёра»

Михаил Александрович ЖИДКИХ — петербургский мульти-инструменталист, композитор, аранжировщик. Играет на саксофоне, пианино, том-томе, ударных инструментах. Михаил родился 23 сентября 1965 года в городе Городец в Нижегородской области. С детства занимался музыкой, окончил экстерном Нижегородское музыкальное училище по классу музыкант-инструменталист, руководитель эстрадного оркестра, в 2005 году — Нижегородский государственный педагогический университет по специальности «Учитель музыки». Участвовал в студийных записях Максима Леонидова, Игоря Корнелюка, Тятьяны Булановой и др., записывал музыку к фильмам, в том числе к «Мастеру и Маргарите» и «Бандитскому Петербургу». С 2004 года является постоянным участником группы Billy’s Band —  участвует в создании музыки, как композитор, и выступлениях группы, как саксофонист, ударник или пианист.

Евгения Хробостова — родилась в Санкт-Петербурге. В 2000 году окончила Санкт-Петербургский Институт Культуры и искусств по специальности «Преподаватель хореографических дисциплин и балетмейстер», в 2006 году - Санкт-Петербургскую Консерваторию имени Н.А.Римского-Корсакова по специальности «Режиссура балета».
Работала педагогом танца и пластики на кафедре режиссуры массовых праздников Университета Культуры и Искусств, артисткой балета в Городском театре г. Лахти, (Финляндия), хореографом в Санкт-Петербургском театре «Буфф», «Мюзик-холле», Центре Фестивалей и праздников.

С 2012 года работает хореографом в Sazonov-studio, с 2016 года преподает в Санкт-Петербургском Институте Культуры и Искусств на факультете Музыкального искусства эстрады.

Режиссер по пластике Театра им. Ленсовета.

Юлия Георгиевна ПАНИНА — режиссер, член Союза театральных деятелей. Окончила  в 1999 году Российский государственный институт сценических искусств, курс Геннадия Рафаиловича Тростянецкого. Неоднократный лауреат театральной премии «Золотой Софит» и международного фестиваля негосударственных театров и театральных проектов «Рождественский парад». С 2019 является художественным руководителем и главным режиссером независимого театрального проекта «Пан. Театр», руководитель речевого курса "Путь к голосу". В 2020 году приняла участие в социально-художественном проекте "Зеркало нормы", проходящем при поддержке Фонда президентских грантов. Проект направлен на социальную и  культурную адаптацию людей с ментальными особенностями.

Юлия Юрьевна ОЛОНЦЕВА — певица, композитор, джазовая пианистка, аранжировщик, преподаватель вокального мастерства. Исполняет музыкальные композиции голосом в стиле драматического меццо-сопрано. В 90-х —  обладательница Гран-при фестиваля “ЕвроШлягер ‘95”, лауреат фестиваля “Золотой Остап ‘96” за композиторство и исполнение. В конце девяностых выпустила сольный авторский альбом “Над городом зима”, где состоялось первое сотрудничество с поэтом Марком Гейликманом. Работала действующим концертмейстером Российского государственного института сценических искусств и Санкт-Петербургского музыкального училища им. М.П. Мусоргского, трудилась над первой петербургской постановкой оперы “Иисус Христос — суперзвезда”. Написанные ей музыкальные композиции звучали в ряде отечественных кинофильмов. Вокалистка и клавишница группы «Орден». В 2015 году открыла вокальную лабораторию J&A Studio, а в конце 2020 года создала J&A Orchestra — творческое объединение из числа лучших музыкантов Санкт-Петербурга, играющих в различных стилях, для конфигурации бэндов под выполнение различных музыкальных проектов. Педагог младшей группы в Музыкальном Театре Детей Марины Ланда и Сергея Васильева.

+7 (915) 051-31-10
alx-kolyadin@ya.ru

Юлия МИХАЙЛОВА — музыкант (флейта, фортепиано, перкуссия), композитор. Родилась и выросла в Ленинграде в семье актеров. Её папа — актер театра и кино Алексей Михайлов. Окончила музыкальную школу, затем училище им. Мусоргского по классу флейты, класс педагога Е.С. Матвеева. После окончания училища пробовала себя в различных стилистических направлениях, таких как кантри, джаз, рок-н-ролл и рокабилли, работая с рядом музыкальных коллективов Петербурга. С 1994 по 2002 играла в постоянном составе музыкантов Павла Кашина, с которым записала 8 альбомов. Участвовала в записях и концертах Елены Гудковой, группы “Зимовье Зверей”. Снялась в нескольких клипах Павла Кашина, Андрея Косинского, а также в клипе “Крылья” группы “Наутилус Помпилиус”. В 2002 году переехала в Барселону, участвовала в концертах и студийных записях рок-группы “Vaco”, играла в группах фламенко, инди-музыки, записала 6 альбомов мантр. В настоящее время сотрудничает с классическими музыкантами, а также музыкальными агентствами.

СЕМЁНОВА Марианна Алексеевна — актриса театра и кино.

В 2000 году окончила Санкт-Петербургскую государственную академию театрального искусства (мастерская В.В.Петрова). Работает в театрах "Наш театр", театре имени Андрея Миронова, театре Эстрады имени Райкина. Сыграла более полусотни ролей, в том числе в фильмах и сериалах "Клиника", "Тайны следствия", "Улица разбитых фонарей", "Казнить нельзя помиловать", постановках "Это Питер, детка", "Рюи Блаз", "Операция развод". Актриса дубляжа к фильмам и мультфильмам "Дом", "Лови волну", "Как приручить дракона", "День независимости", "Макс Пэйн", "Сокровище нации 2" и др. Неоднократный лауреат премий "Золотой софит" (2006, 2007, 2019 гг.), а также фестивалей "II всероссийский театральный фестиваль "Пять вечеров" (2005г.), "Х Международный фестиваль "Добрый театр 2008".

Завьюжило и запуржило -
Как будто Бог потеребил
За ушко зиму, чтоб дружила
Вновь с нами. Бог нас не забыл.

Чем дальше жизнь - тем совершенней,
Хоть с каждым годом всё быстрей! -
Коль в жизни принял тьму решений -
Смиренней станешь и добрей!

Восторги и переживанья,
Приметы снежные зимы
Вплетаются в очарованье -
Всей жизнью, всем, что любим мы.

Мы потому так ждём метели
И лепим в скверах снежных баб,
Что сделать добрым захотели
Нам в мире выпавший этап. -

Основой будет не утопья -
Не век златой, где все правЫ,
А нашей близости подобье
И образ - нашей смысл любви!

Весь день лил дождь. И это было мило!
Нам ливней бубенцы звенели смело
О том, что наша жизнь не уходила,
А словно с целью некою летела.

И это нас не злит, не забавляет,
А заставляет к лучшему меняться.
Предметы лишь до слез одушевляет -
Что в старых наших комнатах хранятся.

Когда-нибудь, махнув рукой соседям
По этой полюбившейся планете,
Мы все под звон бубенчиков уедем
На, мимо пробегающей, комете...

Пока ж хватает силы и веселья
Любовного в сердцах неутомимых -
Летим с благой, неведомою целью
На штурм препятствий непреодолимых!

Восточная Европа,
Весенний Белосток.
Расчищены здесь тропы
И нрав тут не жесток.

Раскрашены искусно
Дома, дворы, мосты.
Здесь в ресторане вкусно
Накормлен будешь ты.

И все-таки повсюду
Я вижу средь весны:
Летает призрак (чуду
Не веря) той войны.

И все-таки я слышу:
Грязь месят сапоги
И в форме серой мыши
Зло пятятся враги.

И смерть приняв, дорогу
Кладут друзья мои,
Победой, слава Богу,
Кончая все бои.

И нам нельзя иначе -
Нам на Берлин… за всех...
Опомнившись, не плачу
Я, только скалюсь: "Эх -

Как мы живем красиво
Теперь!" И каждый час
Наш долг твердить: "Спасибо", -
Тем, кто здесь лег за нас.

Как будто ангелы, на крыше
Стоят в снегу печные трубы.
Ты не кричи с восторгом! Тише!
Сомкни растерянные губы.

Постой со мной, очарованьем
Зимы без слов напейся жадно! -
Вновь восхитившись дарованьем
Всевышнего и тем, как складно

Он все устроил в этом мире,
Где впрямь ничто не умирает…
А рядом грейдеры - все в мыле -
Снега с асфальта собирают.

Не бойся бедности и скуки,
Ссор, неудач и невезенья!
Вовек не думай о разлуке!
И это зимнее глазенье

На ангелов мы вспомним вместе,
Любя так - что не умирая,
С тобой лет этак через двести,
На крыши райские взирая.

Торопится время, стирая из памяти лица,
И даты, и тучу подробностей судеб. И нам
Порой начинает казаться, что испепелится
Буквально вся жизнь, что полна была счастья и драм!
И в эти часы безнадежных раздумий, бывало,
Нас мучил вопрос: а зачем это все выпадало
На нашем веку? Для чего мы явились сюда?
И что остается в итоге от нас навсегда?
Но что удивительно – мы отвечаем на грубый
Вопрос, и слова так обыденны, так хороши,
Что кажется – как свое прошлое ни вороши,
Все правильно в нем. Лишь дрожат непослушные губы.

Событья, которые с нами случались, порою
Печальны и даже порою ужасны, но мы
Стоим за эпоху, что всем нам досталась, горою
И не отступаем среди перемен кутерьмы.
Мы даже пред ней с расстояния благоговеем.
И если случилось в России родиться евреем
И весь век двадцатый, великий и жуткий, прожить,
То это не зря, это нам довелось послужить
Добру – самой подлинной, самой ответственной силе,
Оставив на этой планете особый задел,
С чьей помощью в срок свой останется зло не у дел,
Как будто его незаметно для всех истребили.

Есть нечто почти чудотворное в том превращеньи
Побед и страданий в судьбу – в этот быстрый порыв,
Когда ты сумел повлиять на планеты вращенье,
Ей новую скорость судьбою своею открыв.
И это большая удача, большое везенье!
А ежели совести мучают нас угрызенья,
То только когда обнаруживаешь иногда,
Что лица из памяти стерлись почти без следа.
И губы до смерти дрожат… Потому что – помимо
Усилий отчаянных наших – есть, чтоб ей пропасть,
Еще неизбежность! Но если идет карта в масть,
Злой Рок побеждаем мы, пусть и не все поправимо!

Как жаль, что не все поправимо… Но эта возможность,
Наверно, всегда существует. Ну пусть и не так,
Как в наших мечтах, коим свойственна неосторожность,
Все сложится, страсть к исправленью – совсем не пустяк!
И в этих метаньях, когда нам не спится ночами,
Не месть, не суды нам мерещатся над палачами,
А тихие лица людей, что навеки ушли
И жизнь так же долго, как ты, провести не смогли…
Вот только треклятая память слабеет, стирает
Черты… От досады в бессилии губы дрожат,
И чувство такое – как будто к земле ты прижат
Навек госпожой Неизбежностью. Не умирает

Одна Неизбежность – по-женски коварная дама!
Зачем на нее так в делах полагается Бог?!.
Понять не могу! Неужели настолько уж прямо
Надежна она?! Никогда до конца я не мог
Природу почувствовать эту… да мне и не надо!
Сбежав из земного, из сплошь рукотворного ада,
Живу в этом смысле с тех пор я – как будто в раю
Земном! Разве сетовать смею на долю свою?!
Тем более… лица… которые время, хоть тресни,
Стирает из памяти, будят меня по ночам.
И, столько хлопот доставляя родным и врачам,
Слабею, и жить мне становится все неуместней.




Темно. За окошком январь южнорусский. Едва ли

Сравнима такая ночная холодная тьма
С той тьмой, что была в нареченном «еврейским» подвале,
Где немец держал десять дней нас и где мы с ума
Сейчас бы сошли, а тогда не сходили – держались!
А впрочем, кто – мы? Все, что были там – с немцем сражались
И в плен были взяты в лесах Белоруссии, – все
Погибли почти! А вот я на земном колесе
Пока что катаюсь – за них всех ем жизни хлеб сладкий…
Темно. В полудреме то в сон погружаюсь, то в явь.
Нет, сил еще хватит! Вот чудится: крылья расправь —
И как полетишь… над Ростовом родным без оглядки.

Нет, есть еще силы, есть шанс победить неизбежность!
Есть выбор! Есть повод дать смерти суровый отпор!
Пока в жилах кровь, в мыслях ловкость и хлад, в сердце
нежность,
Мы, смерть на примерку позвав, заготовим топор.
Хотя… ведь когда-то уйти нам всем необходимо?!
Жаль близких оставить! Ответственность снять за любимых
С себя неохота, в последний готовясь поход!
Хотя я им стал доставлять слишком много хлопот
Последнее время. А это солдату постыдно.
И лица стирает бессовестно память, на дне
Которой – отчаянье… (звонок) Но что это? Чудится мне —
Иль вправду звонок? Ночь! Соседям звонят, очевидно!

Наверное, утро уже! Так бывает: не спится

Задремлешь – и кажется: спал полчаса, а кругом
Уж утро, иль утро тебе еще медленно снится.
Пока надеваешь очки, наполняется дом
Шумами. И только вглядевшись в часы, понимаешь,
Что мир оживает. И ты, замерев, оживаешь,
Забыв то, что снилось. И лишь неотчетливый след
Того сновидения, бреда – как прожитых лет
Исправленный образ – в тебе остается надолго.
В Ростове январь – это месяц не для стариков!..
Опять телефонный звонок! Кто же это таков?
Нет, братцы, я думаю – спать уже больше без толку!

Никто не подходит!.. Звенит и звенит, окаянный!
Как будто, лишая навеки покоя, зовет.
Жену не бужу. Подойду! Что за деятель незваный
Больным старикам в это утро пожить не дает?!
Когда я уснул, мне приснилась война. Почему-то
Она мне не снилась давно. Стало горько и мутно.
Потом в сон явился Леон, в сорок пятом убит
Поляками был он. Мы вместе бежали. Забыт
Мной лик его – я констатировал это с тоскою
Отчетливой, только, уверен я, это был он!
Я тысячу раз вспоминал его, но в этот сон
Явился он, словно звонок, не дающий покоя.

И вот я проснулся и думал, век не подымая,
О том, что я сделал на этом веку? Кто я есть?
Похоже, я прожил, призвание не понимая
Свое. Мстил за мертвых. Но месть моя – все же не месть,
А лишь привлеченье внимания мира к примеру
Отпора ужасному зверству, не знавшему меру,
Примеру спасенья от смерти, надевшей мундир
Немецкий, примеру – какого не знал еще мир —
Геройства тишайших людей, умерщвляемых тучей…
Сегодня и пару шагов мне пройти тяжело.
За стену держась, шел и тапки терял я… «Алло!
Алло! Кто звонит? Говорите, коль свел уж нас случай! —




Хрипел он. – Алло…» В трубке долго и горько молчали.
И он, осердившись, хотел уж прервать монолог.
Но тут на другом конце провода вдруг зазвучали
На идиш слова. И почудилось, что потолок
Кренится и падает – так голова закружилась.
Там был голос женщины: «Саша! Ну вот, я решилась
Приехать! Теперь много легче приехать в Союз!
Ну, здравствуй! Меня, Саша, ты не узнал, я боюсь!»
И сердце с тревогой забилось. От этого стука
Он долго не мог говорить, только слушал. Потом
Промолвил: «Вы кто?» – пересохшим до ужаса ртом
И, зная ответ, содрогнувшись, услышал: «Я – Люка!»

«Как… Люка?..» – сказал он и вдруг оглянулся с опаской.
Пустой коридор. Тишина в коммунальном жилье.

И тут он покрылся как будто бы белою краской.
Ему показалось, что нет никого на Земле.
И только она где-то рядом, приехав оттуда,
Подобно знаменью и обыкновенному чуду,
Так запросто с ним говорит, прерывая слова
Молчанием долгим. И он прохрипел: «Ты жива?» —
И сам ужаснулся бестактной ненужности этих
Вопросов. На том конце провода слышался плач.
Он поднял свой взгляд, взгляд вперился на вешалке в плащ,
И, взяв себя в руки, он все теперь четко наметил.

«Мы можем увидеться?! Я расскажу тебе, Саша,
Как жизнь моя после сложилась! – На той стороне
С рыданием справилась женщина, будто слез чаша
Наполнилась. – Ты не слыхал ничего обо мне

С тех пор. Я за все объяснюсь!» Он почувствовал: силы
К нему возвращались стремительно, будто крутила
Земля время жизни обратно. И он по-мужски,
Спокойно промолвил, не выдав того, что в куски
Внутри него сердце рвалось: «Я готов! Через десять
Минут выхожу!» (он позвать не решился к себе).
И ноги окрепли, и дрожь прекратилась в губе.
«Ты где?» – «Я в гостинице! Я тебя жду! Нынче месяц

Холодный! Наверно, сейчас неуместны гулянья?!
Я жду тебя в номере! Ты приходи ко мне, Саш!
Записывай адрес мой!» И, исковеркав названья,
Она диктовала: гостиница, номер, этаж!
Оделся он быстро, как будто ему было тридцать —
Не восемь десятков. Казалось – земля загорится,
Когда он бежал, под подошвами зимних сапог.
Записку жене не оставил: признаться не мог
Пока – с кем назначил в гостинице нынче свиданье.
Бежал, как тогда, в октябре он по польским лесам,
Не чувствуя боли. И лишь в темноте по глазам
Ударивши, ветер слез вызвал ручьи без рыданья.






Бежал он космически быстро и вместе с тем долго,
Мучительно долго. Бежал, вспоминая про то,
Про что вспоминал уже тысячи раз он – по долгу
Призванья, про то, что почти что не помнит никто.
Их – спасшихся – мало на нашей планете осталось.
И крохотность эта, и эта спасенная малость
Его удручала всю жизнь – он немногих довел
До наших. «Я мог бы и больше!» – корил себя. Мол —
Не все удалось, как планировал он. «Потому-то
Спаслись единицы, а думалось – сотни. И вот
Еще одна жизнь! Получается – Люка живет…»
И он поражался тому, как случайности круты.

Он множество раз пересказывал эту балладу —
И устно, и письменно. В книгах, в статьях, в интервью.
Он тихо, но жестко твердил, что так больше не надо!
Что мир должен помнить историю эту свою!
Но нынче, теперь, на бегу вспоминалось все как-то
Иначе – точнее и выпуклей делались факты,
И даже сильней, чем тогда, когда он выступал
В суде, где судили охранников. Будто копал

Все глубже и глубже историк неведомый, душу
Терзая ему. Только лица людские почти
Все стерлись из памяти – будто бы он на пути
Забыл их. И неузнаваемей, тише и глуше
Звучали в ушах голоса их… Был призван с начала
Войны, дальше фронт, плен, подвал без окон – когда он
Был признан евреем, – и дрожь, что почти замолчала,
Когда в Собибор его гулкий привез эшелон.
С ним вместе приехали дедушки, матери, дети
Из Минска. Эсэсовцев крик и подробности эти
Ему хладнокровья придали. Он встал на плацу,
Спокоен. Эсэсовец определил по лицу
И крепкой фигуре работника в нем золотого.
И с группой других офицеров советских его
Отправили в лагерь рабочий. Там и до него
Из стран европейских евреи работали. Снова

Он был не растерян. С друзьями стоял, озирая
Окрестности лагеря. Вдруг – от них чуть вдалеке —
Труба задымилась, и что-то запахло, сгорая.
Друзья обратили на это вниманье в тоске.
И к ним подошел человек, что из Польши был, видно.
Спросили они: «Что дымится?» – «Так там, очевидно,
Горят те, что с вами сегодня приехали!» – «Что?..» —
Воскликнули хором советские парни. Никто
Не дрогнул, но лица на миг прекратили движенье…
Он помнил, отчетливо помнил тот запах, тот дым,
Как будто остался навеки он тем молодым,
В плену, лейтенантом, что дел оценил положенье.

«Нас тоже убьют и сожгут, только после. Нам дали
Отсрочку, пока мы работаем», – проговорил
Спокойно и буднично тот человек. Его звали
Леон – так представился всем он. И Саша закрыл
Глаза, вспоминая тех женщин, детей из вагона,
С кем вместе приехал. Ему показалось – законы
Природы нарушены в этом ужасном краю.
И ночью в бараке, когда он лежал, как в строю,
На нарах, поклялся, что сам не умрет он, покуда
Не сгубит кого-то из немцев, хотя б одного
Нациста. И мысль эта, целью снабдивши его,
Наполнила жизнь его здесь ожиданием чуда.

Он все вспоминал, по проспектам родного Ростова
Стремглав пробегая, про рейсовый транспорт забыв.
Он все вспоминал, будто жизнь начинается снова,
Лишь лица теряли черты свои. Силы скопив,
Он вновь рассмотреть их пытался, но все было тщетно…
Три дня прошло после прибытия в Польшу – заметно
Приблизился он к своей цели. – Работали все,
Гремя в унисон топорами, в лесной полосе.
И тут на эсэсовца он загляделся, который
Взмахнул своей плеткой, ударить с восторгом спеша
Того заключенного, чьи ослабели душа
И руки. Эсэсовец взгляд ощутил этот. Скорый

Всегда на расправу кровавую, к Саше направил
Шаги свои немец, пока потеряв интерес
К тому заключенному. Пень перед Сашей поставил.
«За пять минут в щепки расколешь его – молодец! —
Сказал. – Я тебя награжу сигаретами – пачкой!
А коль не успеешь, – продолжил с ухмылкою смачной
Германец, – тогда вместо ужина тридцать плетей
Получишь!» Он был франт, садист и убийца детей.
И Саша разбил этот пень за четыре минуты.
Фашист сунул в нос ему пачку своих сигарет.
Но «Я не курю!», удивившись, услышал в ответ.
Тогда он ушел, взяв пижонски под мышку свой кнут, и

Вернулся с куском хлеба, и протянул его Саше.
Но Саша не взял и, уставившись робко на кнут,
Промолвил смиренно (рука немца дрогнула даже):
«Я благодарю! Мне хватает того, что дают!»
И после по лагерю стали курсировать слухи
О Саше. И вскоре к нему подошли – с виду мухи
Они не обидят – ребята, средь них был Леон.
И Сашу они всей толпой попросили, чтоб он
Командовал ими, поскольку они о побеге
Давно размышляют, но поодиночке бежать
Нельзя, потому что, во-первых, легко их поймать,
А кроме того – земляков уничтожат всех. Снеги

Пойдут через месяц, и после леса полысеют.
Поэтому нужно спешить. Срок, похоже, настал.
И видя, с какой на него все мольбою глазеют,
Он думал недолго, потом согласился. И стал
Прикидывать план, способ, метод, обмыслил заданье
И понял, что нет у них способа, кроме восстанья.
Что нужно убить всех эсэсовцев и захватить
Оружье, на вышках охранников снять – и валить
Всем лагерем в лес по сигналу, раскрывши ворота.
И дальше пытаться бежать в Белорусью за Буг.
Туда уже немцы, пока переварят испуг,
Не сунутся – там партизаньи края да болота.

И он вспоминал, как, готовясь к восстанию, к драке,
Они замышляли всё – как порешили тайком
Встречаться под видом амурных дел в женском бараке,
И каждому выбрана пара была… «Да – знаком, —
Мелькнуло вдруг, – голос! Ура! Это именно Люка!»
Их там познакомили. Как боевая подруга
Она была рядом с ним эти недели, пока
Готовилось все. Хороша, молода и тонка —
Запомнилась Саше она бесконечно надежной,
По-женски надежной – с той подлинною красотой,
Что делает лучше мужчину, уверенней, с той
Особою тайною женской и с лаской тревожной.

Она была юной совсем – лет семнадцать. Он позже
Узнал, много позже – когда появились про те
События книги и фильмы, и, господи боже,
Узнал мир об этом – он выяснил в чьем-то труде,
Что, предположительно, девушку звали Гертруда,
Что родом она из Голландии, видимо. Люду
Там было полно, в Собиборе, – из разных краев
Евреи. Следы многих после расправ и боев
Совсем потерялись. Особенно, коль не остались
Родные, коль некому плакать, искать, в рог трубить,
Коль всех до единого немцы успели убить…

И так же сейчас вот из памяти лица терялись,

И он ничего с этим сделать не мог. Торопился.
И время, казалось ему, торопилось. И бег
Во что-то иное – в особый порыв превратился,
В попытку исправить прошедшее. Дождь или снег
Пошел – он не понял. Снег редко бывает в Ростове.
Но он не замедлил, не сбавил шаги – сдвинул брови
И ринулся, словно в тот день, с жадной страстью одной —
С намереньем смерть победить. Шел на смерть он войной

…

И он вспоминал, как казалась так долгой разлука, —
Под вечер встречались они. Каждый был – словно тень.
И он всем рассказывал, что он придумал за день.
Она была рядом, он произносил: «Люка, Люка…»

И это приятное для языка сочетанье
Согласных и гласных – по паре – впечаталось на
Всю жизнь. Слез не лил – уж такое имел воспитанье,
Но только во рту появлялись те пары – волна
К глазам подступала, он еле справлялся с собою,
Лицо отворачивал, если был рядом с толпою.
Всю жизнь он, всю жизнь повторял это имя в тот час,
Когда рвал себя на кусочки за то, что не спас
Всех тех, кто погиб, был растерзан, сожжен в Собиборе,
Всех тех, с кем провел эти невероятные дни,
К нему по ночам постоянно приходят они,
Лишь лица последнее время забылись, на горе…

Он помнил, всё помнил!.. Они собирались под вечер
И планы свои обсуждали, стремясь рассчитать
До тонкостей всё по минутам. Их тайное вече
И сделалось штабом восстания. Чтобы восстать,
Придумал он – всех уничтожить эсэсовцев. «Будем
Их по одному приглашать – никого не забудем —
К себе в мастерские. Предлоги найдем: одному
Примерим мундир, что сейчас только сшили, тому,
Кто шкаф заказал, посмотреть на работу предложим.
И тихо убьем их, под лавкой оставим лежать!»
«А сможем? – спросил кто-то. – Мне не случалось держать
Оружье в руках еще в жизни! И многим здесь!..» – «Сможем!» —

Ответил он твердо, уверенность в души вселяя.
Он все проработал, не думал уже ни о чем
Другом, эта страсть, все иное внутри притупляя,
Владела им полностью. Лагерь был не обречен —
Он верил отчаянно в это – есть способ прорваться.
Вкруг лагеря мины рядами, но будут взрываться
Лишь камни, которые станем бросать перед тем,
Как ринуться в лес. Он еще и еще раз – тих, нем —
Просчитывал время и действия. Слушал доклады
Других заключенных тайком, за охраной следил —
Прикидывал: сколько на вышках, у склада верзил,
В какой час оружье сдают, как сменяют наряды.

Он жил, жаждал чуда, боролся со смертью – с немецкой
Ее инкарнацией, планов готовил ей слом.
И всей его группой владел не задор молодецкий,
А схватка за жизнь вперемешку с борьбою со злом.
И всеми друзьями владела чудесная сила —
Он видел – все были смиренны, храбры и красивы.
И он – лейтенант Красной Армии, русский еврей,
Возмездия акт сотворял для нацистских зверей.
И знал: на него все надеются – знать, ошибиться,
Запутаться в главном, людей подвести он не мог!
И русско-еврейский, душой ощущаемый, Бог
Поможет – он чуял. И долг заставлял торопиться.




В аду – в Собиборе, где каждый из близких видался,
Быть может, в сегодняшний вечер последний разок,
Он, если так можно без дрожи сказать, наслаждался
Ребятами – теми, кого он там встретил! – Высок
Так был их порыв, отношенья нежны и небесны
Так были; здесь люди, стоящие на краю бездны,
Друг друга ценили – как мало кто в мире ценил
Друг друга, и эту любовь он навек сохранил.
Всю жизнь он потом добивался таких отношений
И воссоздавал, ретранслировал эту любовь,
И Люка, Леон и другие к нему вновь и вновь
Во снах приходили, мир делая чуть совершенней.
...


И вот наступил день назначенный! Утро настало.
С утра лагерь как-то особенно был напряжен.
Предчувствие в воздухе громких событий витало.
Все ждали, готовясь. Все знали, что кто-то лишен
Сегодня из них будет жизни, наверно, но души,
Взволнованы ветром спасенья, метались – аж уши
Закладывало, будто скорость набрала Земля
Другую… Старт!.. Первый эсэсовец, как с корабля
На бал, прискакал примерять свой мундир на кобыле
На белой. Одели его. Любовался собой
Пока он, уже заключенный стоял за спиной:
Вздохнул – и огрел палача топором, а добили

Все вместе его. Саша взял пистолет у нациста.
Кобылу же от мастерской отвели далеко.
«Давайте другого! Пока всё по времени – чисто!» —
Командовал Саша. Он знал: многим здесь не легко
Рубить топором или резать ножом человека,
Пусть даже садиста, убийцу родных. В эту реку
Ему было проще ступать – он уже воевал,
Лил кровь, хоронил сослуживцев, стрелял, убивал
И яростью был благородной пропитан до дрожи.
Но все получалось пока (чтоб не сглазить)! Один
К ним шли за другим палачи. Он считал и следил
За тем, как меняются смертно мучителей рожи.

Он был хладнокровен. Все двигалось по распорядку —
Девятый, десятый гад… Скоро пора выступать.
Сейчас всё по плану, но дальше придется несладко —
С оружием склад захватить и охранников снять
С постов, с ворот, с вышек – задача, увы, непростая.
Но если поймаем кураж и сорвемся, как стая,
То вдруг и получится. Все были так хороши,
Так слаженно действовали, так его от души
Все слушались, но и поддерживали взглядом, словом
И делом, что он был обязан свой план довести
До точки – всем лагерем, путь пробивая, уйти, —
И быть к неудачам на каждом этапе готовым.

Не всех палачей удалось заманить – кто уехал
Из лагеря, кто был убийствами занят, а кто
Почуял какой-то подвох. Был открыт счет помехам.
Но медлить нельзя, надо бой дать открытый, а то
Спохватятся – и преимущество мы потеряем.
Сигнал… крики… выстрелы… ругань охранников с лаем
Собак… небо белое… Лагерь сорвался с цепи
Охранники сообразили – вопи не вопи —
И взяли в кольцо склад с оружием. Не получилось
Его захватить. А толпа уж стремилась, как рой.
Ребята стреляли оружьем отобранным, бой
Был злой и неравный. Ворота открыть не случилось.




Но несколько сотен людей, зараженных порывом
К спасенью, к свободе, к борьбе против смерти самой,
Бежали с презреньем к летающим пулям и взрывам
И рвали колючку телами и мины собой,
Делясь на куски, обезвреживали, расчищая
Дорогу для тех, кто шел следом за ними, прощая
Оставшихся после всех этих событий в живых…
Ушел он последним из лагеря. Он не привык
За время войны уже паниковать. Убегая,
Увидел нациста – кому пень колол – на крыльце.
Тот был не таким, как всегда, – измененным в лице.
И Саша стрелял в него, но не попал. И, ругая

Всю жизнь себя страшно за промах, он помнил, как этот
Гад мальчика малого камнем забил на глазах
У матери. Мать захлебнулась кровавого цвета
Слезами. Был суд над ним в семидесятых годах.
Но так он и не был наказан, и умер в постели
Своей… Мины гулко взрывались, и пули свистели.
И Саша бежал, небольшой за собою отряд
Ведя. И бежали они день и ночь всю подряд.
Поскольку прикинул он, что отойдут после шока
Фашисты к утру, и поэтому нужно свалить
Как можно подальше, и Бога по ходу молить,
Чтоб Бог им помог Буг увидеть до этого срока.

Спешили они, он все спрашивал – видел ли кто-то
Леона и Люку, и прочих, ушли ли они?
«Не видели? Точно?» – пытал он в десятый и в сотый
Раз тех, кто бежал с ним в ту ночь. «Саша, нет! Извини!» —
Твердили они, на бегу пожимая плечами.
И он, никого не коря, не впадая в отчаянье,
Надеялся, что убежали дорогой иной
И смогут уйти, схорониться. «Не всем же со мной
Быть рядом, ведь маленькой группой спастись много проще!»
Потом тыщи раз он на это себе возражал.
Но нынче бежал, вел людей за собой и бежал,
Леса позади оставляя, опушки и рощи…


Бежал он… Гостиница! Вот она! Он отдышаться
Не мог. И спросила дежурная: «Ну? Вы к кому?» —
«Я к Люке…» – сказал он, почуяв, что стал нарушаться
Ход времени. Злобно воскликнула: «Я не пойму!
В какой направляетесь номер?» – дежурная. «Вот он!» —
Он записи ей протянул. И она – глаз наметан —
Его пропустила, чуть сжалившись над стариком.
Ему показалось, что взгляд ее чем-то знаком,
Но он уже мчался по лестнице, не узнавая
Себя. И когда постучал он и, дверь отворив,
Увидел там даму, и, глаз глубиной покорив,
Ему улыбнулась она, он спросил: «Ты живая?» —

Опять. И опять прикусил свой язык неуемный.
«Да ты не спеши, проходи, раздевайся, садись!» —
Сказала она. Осмотрелся он. Номер был скромный,
Но для иностранцев – уютный. «Сперва наглядись, —
Воскликнула Люка, – потом я тебе все открою!»
Молчали они. Он ее не узнал, но порою
Казалось, что в ней оживала та Люка на миг,
Хоть он и не помнил лица. Червь сомненья проник
Почти в его душу, но стала рассказывать дама

О том, что она убежала, прорвавшись, в тот день,
Что после скитаний в одной из глухих деревень
Сумела спастись она – польских, священник был там – и

Он спрятал ее, перекрасил ей волосы в белый
Цвет польский, а после крестил ее – не было сил
Противиться этому. Был он хороший и смелый —
Собой рисковал, укрывая ее. Попросил —
Она согласилась, хотя и еврейского Бога
Не бросила, в сердце оставила верности много
Ему, но частенько себе задавала вопрос:
«Где был Он, когда убивали евреев?» От слез,
Быть может, себя втихаря разрывал Он на части?!
Но ей Он помог. Он и Саша. И все, кто спасен,
За Сашу молиться должны. И когда она в сон
Приходит к нему, то живее живых всех от счастья.

А после войны, взяв чужие с фамилией имя,
Она возвратилась на родину, жить начала
Сначала. О том, что творилось в дни адские с ними
Там, в лагере смерти, забыть на полжизни смогла.
И книг не читала про это, кино не смотрела.
Узнала, кто жив, но себя выдавать не хотела.
И только сейчас, на закате, она поняла,
Что время пришло, что всю жизнь этой встречи ждала.
И он ликовал! На глазах улучшалось безмерно
Прошедшее, и выяснялось, что Люка жила
На свете, как он. Выяснялось – что наша взяла,
Что он сделал дело и смерть побеждалась как скверна.

Она говорила (хоть чуть на ходу показанья
Меняла), о том, что она не погибла, что там
Не кончилась жизнь, чтобы снял он с себя наказанье
За гибель ее и что счастлива не по летам,
Что, как и у всех у живых, у нее были муки
И радости, муж, дом, занятия, дети и внуки,
Что он ее спас, что осталась она на Земле
И не растворилась, как сотни бежавших, в золе.
А просто на долгие годы из виду пропала.
Смотрел на нее он, лица напряженно черты
Пытаясь узнать. И спросила она: «Как жил ты?»
И он встрепенулся. Прозренья пора наступала.

И он ей рассказывал – как-то спеша, задыхаясь
(Она иногда отвечала улыбкой, кивком) —
О том, как попал к партизанам, по лесу скитаясь,
И год партизанил, работая подрывником.
А после, когда подошли регулярные части,
За то, что в плену был, его наказали – на счастье,
Отправили довоевать в штурмовой батальон.
Но он всем рассказывал о Собиборе, но он
Все помнил. И даже его посылали в столицу —
Он эту историю там повторил много раз.
И вышли статьи, и рассказ его многих потряс.
Он все не забыл. Но стареет – теряются лица…

И он заверял, что ни разу за жизнь после ада
Не жаловался на судьбу, не считал ее злом, —
Уверен, что все то, что с ним происходит, – так надо!
И что и за это «спасибо», а не «поделом».
При Сталине было сурово, но было немало
И радостей – общих усилий волна подымала.
Потом стало лучше, хоть затхлость плодящий настрой
Властей и казался уж невыносимым порой,
Но в чем-то была очень доброй страна эта, нужной,
И он приучился такою ее принимать,
Как есть. Хоть традиции многие надо сломать,
Но только не резким толчком, а работою дружной…

Потом он поведал про всех тех, кто выжил и дожил.
Кто – здесь, кто – в других странах. Все переписку ведут.
Все были они на судах над германцами тоже —
И здесь, и в загранке. Ему-то как раз не дают
Возможности выехать. Но это, в общем, не важно!
Леон, к сожаленью, погиб. Он бежал и отважно
Сражался потом, но поляки убили его.
«Но главное, – он говорил, – не забыть никого —
И все будет правильно, жизнь потом лучше продлится —
Уж после всех нас!» И он нежно взглянул на нее
И взял ее руку. «Вот только здоровье мое
Подводит последнее время – теряются лица

Из памяти…» – «Довоевал как?» – она вдруг спросила.
«Был ранен. Лег в госпиталь, так и покончил с войной…»
Наличьем своим эта Люка его уносила
В еще незнакомые дали – он чуял… С женой —
Рассказывал – как познакомился, раненый. Вместе
Прожили всю жизнь. Но могли бы лет сто или двести.
Бывало по-всякому. Бог и берег, и хранил,
За войны наград и регалий ему не дарил,
Но длинною жизнь получилась, надежной, хорошей.
Терзает одно – этих лиц постоянный уход.
«Ребят наших путаю в снах теперь!» – «Это пройдет! —
Сказала она. – Это, Саш, расстаешься ты с ношей,

С тем грузом, который все время был, Саша, с тобою,
Под тяжестью чьей ты мстил немцам и книгу писал.
С ответственностью по чуть-чуть расстаешься земною…
Рассказывай, Саша! Ведь ты мне не все рассказал!»
И он говорил. Про судьбу, про жену и про дочку,
Про то, кем работал. Всю жизнь разложил по кусочку
Зачем-то. Про хаос, что нынче страну поглотил…
«Послушай, ответь – ты чему свою жизнь посвятил?» —
Она перебила его. Он запнулся. Но краткой
Была эта пауза. Он не обдумывал, нет.
Он был хладнокровен. Он знал, что ей скажет в ответ.
Но сердце наполнилось нехотя смутной догадкой.

«Скажи, ты действительно Люка?» – спросил он смиренно.
«Конечно же, Люка! – сказала она. – Бог ты мой!»
И он говорил, наконец ощутив перемену,
Поняв, что отсюда уже не вернется домой.
Что все это мнится, что это уже не живое!
Что город, гостиница, люди, снег над головою
Уже не на этом находятся свете, что он
Уже умирает, болезнью, как пулей, сражен.
Что смерть позвала его в эту гостиницу, грубо
Его обманув, показав, что сильнее она,
Но горькой досады его не свалила волна,
И он не рыдал, от бессилья не дрогнули губы.

И он говорил, невзирая на то, что уж звука
Не слышалось голоса, он говорил, смертью зван,
Как будто пред ним постаревшая девушка Люка
И то, что воскресла она вдруг, – отнюдь не обман!
И так же мила она, так же ему помогает.
Казалось ему, что устами его Бог слагает
Основу для жизни грядущей без войн и расправ.
И он говорил, смерть отчетом коротким поправ.
Она его слушала, руку держала покорно.
И тут наконец он лицо ее точно узнал.
Конечно же, Люка!.. И он говорил и менял,
Ведя по-мужски себя, мир и людей чудотворно.


Торопится время. Но эти стремительность, скорость
Дают нам возможность и тратить себя, и беречь,
Повсюду преследуя скромную выгоду, корысть,
Мир сделав добрей чуть и нравственней, в землю залечь.
Пускай наши планы меняют и рушат событья
И нас проверяют на прочность в труде, в войнах, в быте,
Да так проверяют порою, что стынет душа,
И после проверки мы так дорожим всем, дыша
Над каждым, к тебе обращенным, теплом тихо, тихо, —
Чтоб нежное чувство, любовь, не дай Бог, не спугнуть.
Пускай нас пытаются с главной дороги свернуть
И жить приучить мелко, алчно, беспамятно, дико,

Но мы не сдаемся. И это до тонкости просто.
Хоть кажется невыполнимой задача порой!..
Чему посвятил я себя? Мне достались по росту
И счастье, и горе! Я – не богатырь, не герой,
Не мудрый ученый, не пылкий поэт поколенья,
Но мне довелось всю судьбу подчинить проявленью
Добра в нашем веке. На маленьком месте своем
Я то создавал, что мы все тыщи лет создаем
На этой планете и ради чего умираем,
О чем, смысл ища свой, болтаем в быту и в бреду, —
Я то создавал, сам в земном побывавши аду,
Что можно – напротив – наверно, назвать земным раем:

То время, то жизни совместной людской состоянье,
В котором не будет уж места насилию, злу,
Предательству, станет надежней любовь, постоянней,
И голод, нужда, нищета превратятся в золу.
Я жизнью своею чудесной и обыкновенной —
Цепочкой поступков, гуманностью мысли мгновенной,
Привычкой к заботе о близких, к ответу на ту
Любовь, что от них получаю, на ту красоту
Пристрастья ко мне, нетерпимостью к злости жестокой
И подлости мерзкой, страны пониманьем своей —
Закладывал камень в создание рая. И дней
Не жалко растраченных, отданных службе высокой.

Быть может, не все получалось, не все выходило,
И не награжден, не прославлен отчизной родной, —
Так я ж человек, я ведь делал лишь то, что под силу.
А кроме того, наши планы в пределы одной
Простой человеческой жизни не могут вместиться!
Они много шире! Все то, для чего жил, случится,
Но после и лучше! И даже прошедшее мы
Умеем менять, трансформировать в счастье, пойми,
Коль не отступаем в судьбы своей деле. Находит
Нас прошлое. Вот и меня ты нашла. И я рад,

Что смерть побеждаем мы… Только вот лица ребят
Мутнеют… Но ты говоришь, что и это проходит…

Она изменилась в лице. Он все понял. Но нежность
Пронзила его. Он ее за коварство простил,
И выпрямил спину. Сама госпожа Неизбежность
Сидела пред ним. И его вздох последний вместил
В себя горький ужас пред полной разлукой с родными
И счастье – опять сладко произносить ее имя
И верить, что он не оставил в аду никого,
Что вновь в самый смертный момент она с ним, для него…
И, радуясь, что он уходит на этот раз с нею,
Напрягся, ответственность чтоб удержать на себе
За всех, кого любит. Но дрожь вновь возникла в губе
И он улыбнулся, чтоб спрятать волненье, бледнея.

Она повлекла его за руку мягко. Картинка
Январского утра сменилась, все стало иным.
«Пошли! – прошептала она. – Это только заминка!
Пора!» Та, что в сны приходила, явилась за ним.
Не струсил он, нет! Но на миг захотел обернуться,
Чтоб предупредить, щек любимых губами коснуться! —
Никак не хотелось снимать с себя груз этот, но
Он знал, что впервые ему выбирать не дано.
Они зашагали дорогою темной с огнями.
Она была рядом – как прежде, надежна, добра.
Они удалялись над зимним Ростовом с утра,
Теперь становясь лишь двадцатого века тенями.

В садик Пушкинский детсадовской тропою
Побреду, словно со звоном колокольным.
Надо мною снова небо голубое
С рыжим солнцем, по-осеннему спокойным.

В этом садике когда-то мы играли
В дочки-матери, в войнушку, в конный бой, мы
Жадно жёлуди в карманы набирали
И пистонов лихо тратили обоймы.

Сотрясался садик Пушкинский от гама
Ребятни, от восклицаний и от... плача. -
Коль с работы чуть задерживалась мама,
Я рыдал, лица, как девочка, не пряча.

Я ревел и надрывался, что есть силы, -
Часто вечер проходил в таких занятиях.
Лишь когда за мною мама приходила,
Успокаивался я в ее объятьях.

А потом мы шли домой и листья дружно
Проносились мимо - полны увядания.
"Ты ж мужчиною растешь - учиться нужно
Не показывать ни страхи, ни страданья!" -

Говорила на ходу мне мама нежно,
Приучая целый век с собой бороться.
Мама знала: даже то, что неизбежно,
Побеждать нам силой сердца удается!..

Вместо рева я теперь могу лишь квакать
И мычать, не разводя от боли сырость.
Мама, мама, я не буду больше плакать,
Я не буду плакать, мамочка, я вырос!...

Я гуляю… Листья рядышком в полете,
Оборвавшись, по дороге побратались…
Ты ведь просто задержалась на работе?!
Не навек мы в этом августе расстались?!.

Бог умеет удивлять, он восхищает
Так, что выразить не может сила строчек.
Он в сердцах любимых землю посещает,
Чтоб воспитывать, как сыновей и дочек.

Он нас балует и делает открытья,
Учит мужеству, жизнь превратив в награду,
Наполняет лучшей нежностью события,
Забирает нас зареванных из сада...

Тепло не уходит из города пыльного -
Гуляй по дорогам, листву вороша!
И голосом из телефона мобильного
Твоя ко мне в полдень ворвалась душа! -

И ты громко шепчешь: "Давай послоняемся -
Нет мочи терпеть! Я с работы сбегу!
Такая погода! - Потом ведь умаемся -
И зябнуть, и мёрзнуть, и вязнуть в снегу!

Давай погуляем по городу нашему -
По жёлтым листам, как по тропам удач!
Молчи, не о чем меня больше не спрашивай! -
А только мне встречу немедля назначь!"

Я слышу, как тихо планета вращается…
И кто-то могучий твердит мне: "Гляди -
Всё лучшее в жизни назад возвращается!
Всё лучшее в жизни опять впереди!"

Да здравствуют осень - тепло её странное -
И призрак любви, что за всех нас горой!
Всё, что заслужили, - небесною манною
На тех, кто не сдался, ложится порой!

Март морозен и красив!
Солнце, город не спросив,
Чистым золотом залило
Парки и жилой массив.

Мы идем. Ледок хрустит
И на солнышке блестит.
Мы от солнышка в восторге,
Будто солнце нас растит.

Ты на солнце так мила -
Будто Бога обняла.
Боже мой, какое счастье,
Что судьба нас здесь свела!

Боже мой, какая честь -
Жить в стране, где счастье есть,
Где причин для беспокойства
И для творчества не счесть!

Мы с тобой восхищены
Свойством этаким страны,
Потому своей любовью
Время потчевать должны!

Чтобы ощутил весь люд,
Что за преданность не бьют,
Что одна друг к другу нежность
В мире создает уют.

Жизнь дается для того,
Чтобы Богу дать всего
Лишь еще одну причину
Для продленья дел Его...

Скоро, скоро потечет
Всё. Мир солнце увлечет,
Снег растает. И терпенье
Наших душ пойдет в зачет.

Оттого мы так милы,
Словно голуби: "курлы" -
Мы поем, на солнце жмурясь
После зимней кабалы.

Наш восторг неукротим! -
Миг - и, кажется, взлетим
И своим небесным танцем
Мир весенний восхитим!

Снег выпал в ноябре. Такая
История. Пришла зима.
Насторожилась мы весьма,
Снежинки талые лакая.

Снег выпал, ночь крылом махнула -
И все кругом белым бело.
Считай - с погодой повезло,
Резину осень не тянула!

Мы мигом угодили в зиму!..
Эх, нам бы также угодить
В эпоху, что хотим родить
В своих сердцах неутомимо!

Эх, нам бы также очутиться,
Как говорится, у руля, -
Любви распространенья для
Своей на всю страну. Чтоб птицы

Запели вещие смиренно
В сердцах российских. И тогда,
Чтоб не без дружного труда -
Всех восхитили перемены.

Чтобы установилась царство
У нас на долгие века,
Цена где жизни высока
И в прошлом казни и мытарства.

Эх, нам бы порулить страною!..
Проснулся. Тает снег в окне.
И ты лицо целуешь мне
И шепчешь: "Тише! Что с тобою?!"

Настанут холода, придет пора прощаться
С листвою городской и небо голубым.
Но дорогая, нам не стоит удручаться -
Ведь каждый месяц мил и и всяк сезон любим!

Наверно, все, что мы на свете натворили,
Простится нам с тобой - за те любви слова,
Что мы друг другу без притворства говорили,
И доводили их в делах до волшебства!

И снова нам с тобой и радостно и сложно!
И будущее вновь освещено лучом
Негаснущим… А коль нам будет спать тревожно
Во время холодов - свернемся калачом!..

Одуванчики поспели,
Расцвела сирень вокруг.
Песню главную не спели
Мы с тобой ещё, мой друг!

Мы с тобой ещё в процессе,
Мы с тобой ещё мальцы -
В средней группе, в лёгком весе,
Но, во многом, молодцы!

Ведь накапливая силы
И любви учась без дна,
Так споём мы, друг мой милый,
Что воспрянет вся страна!

Завороженно внимая,
Закружится мир большой,
Наши смыслы принимая,
Словно ключик, всей душой…

А вокруг сирени запах,
Одуванчиков парад!
Мы стоим на задних лапах,
Веря: всё идёт на лад!

Не всё, что грезилось, сбылось,
Но мы же не сдались…
Мир в эту ночь рыжеволос,
А скоро будет лыс.

С деревьев падает листва -
Луной освещена,
Бежит под окнами Нева,
Блестит её волна.

И всех признаний, всей мольбы
Как будто в сердце суть -
Так, словно на итог судьбы
На миг дают взглянуть.

Пока мы живы вместе здесь
С Невою и листвой
И это чувство в сердце есть -
Всё сбудется с лихвой!..

Порывистый ветер, листва в парке в панике
И некуда спрятаться нам от ненастья.
Природа нас гонит, готовит в изгнанники
И нет больше времени грезить о счастье...

Такое порою охватит волнение -
Что всё холодеет в душе и трясется!
Ведь северный ветер - он тоже знамение. -
А вдруг этот мир впредь без нас понесется?!.

Тебя обнимаю, смягчив этот ветер, я -
И он устаёт, хоть успел ополчиться.
Мы так полюбили за десятилетия
Друг друга, что глупости здесь не случится!

Допустим, когда-то прервутся свидания,
Но наши сердца навсегда без разлуки,
Их верность друг другу - и есть оправдание
Той смертной людской расставания муки!

От карнавала до карнавала
Дорога наша с тобой бежала.
Судьба любила и не сдавала,
Судьба топила и унижала.

Но нам лишь славить дано природу,
Но нам лишь в буднях дано молиться,
Чтоб улучшалась людей порода -
Чтоб не умели звереть и злиться

И поступали друг с другом поблагородней -
Чтоб мы навеки не расставались,
Чтоб и под маской под новогодней
В нас Божьи свойства распознавались.

И так сражаться за эти свойства -
Чтоб вся Россия переживала
И хорошела от беспокойства
От карнавала до карнавала...

Алёна спешила к Илье на свиданье.
На каждом шагу сумка била в ребро.
Мелькали, ее подтвердив опозданье,
Огни, светофоры, вагоны метро.
Безбожно – на сорок минут, не иначе –
Алёна опаздывала. И задача
Уже становилась двойною: теперь
Ей нужно успеть, чтоб не вызвать обиду,
И смочь оправдаться, но не подав виду,
Что переживает – боится потерь,
Что с детства страшок поселился в душе:
Пугаться до ужаса, что потеряет
Того, кому нынче до слез доверяет,
К кому привязалась с любовью уже.

Так, года в четыре она потеряла
Отца. Он пал жертвой семейной вражды. 
Четырнадцать лет ей отца не хватало,
Лишили ее части детства суды.
Давно все внутри улеглось, чуть забылось,
Но нынче так яростно сердце забилось,
Когда он приснился недавно и, взяв
Алёну трехлетнюю на руки нежно,
Понес к себе на нЕбо, солнце небрежно
Взглянуло в глаза ему, друга узнав.
Она ощутила так живо тогда
Отца – его руки, улыбку и тело,
И так это детство вернуть захотела,
Что в сон потянуло уйти навсегда.

Любовь к тем годам, когда папа и мама
Ещё были вместе, покрыв волшебством
Алёнину жизнь, не сдавалась упрямо,
Навек овладела ее существом.
Та жизнь вспоминалась как лучшее что-то,
Как то, для чего производят работу
Сердца, для чего и задуман весь мир:
Для той окончательной, нас оправдавшей
Гармонии, мы, сто веков пострадавши,
Достигнем ее, человек станет мил.
И образ отца представлялся почти
Гармонии этой предвестником. Словно
Заинтересован и был мир весь кровно
В возврате в ту жизнь. Только путь не найти.

Она не винила, в глаза глядя, маму,
В лицо не бросала – в ком правда была,
Но боль эта формировала упрямо
Алёну, жила в ее сердце игла.
И нынче, когда маме так одиноко
И муторно стало, когда мама Рока
Холодную волю считала одну
Причиною жизни своей неудачной,
Судьбы незаслуженной в области брачной;
Когда мама всю возложила вину
На случая власть, – постигала, слегка
Взрослея чуть раньше, чем нужно, Алёна,
Что мама нарушила жизни законы,
Поэтому Рока тверда так рука.

Алёна узнала лет в семь, осознала
В двенадцать, что мама сломала отцу
Всю жизнь, что со страстью такой, как сначала
Любила, сгубила его. И к концу
Истории, зло торжествуя, лишила
Родительских прав. Хоть формально и “шила”
Ему преступленья в доносах, в судах,
Но подлинной целью ее был отбор у
Минувшего мужа Алёны. И свору
Бездушных людей в самых разных местах
Они подкупила для цели своей –
Свидетелей, судей, чинуш, полицейских,
Используя для этих планов злодейских
Весь женский талант, что дарован был ей.

В студенческом возрасте встретились папа
И мама. Влюбились друг в друга. В те дни
Страна проходила дурные этапы.
Соблазны всех переполняли одни.
И папа корпел над деньгами шальными,
А мама была ему верной. Родными,
Любимыми стали друг другу сердца.
И мама про папины знала делишки,
Плоды их вкушала. А время вприпрыжку
Неслось, но сменилось чуть – стихло мальца.
И вот, поженились они. Что ж, пора!
Друзьям было ясно – они будут вместе
Лет сто. И живот уж на свадьбе невесте
Мешал. Дочь назвали Алёной. Ура!..

Прошла пара лет. Что-то в браке сломалось, 
Издохло. Алёна любила отца –
Она точно помнит, – он был добрей малость
И трепетней мамы. Ласкал без конца. 
Имел вкус врожденный хороший, терпенье, –
Такое Алёна хранит впечатление.
Вообще, озабочен был жизнью, душой
И благополучием дочери. Это
Казалось Алёне восьмым чудом света. 
Весь жизненный опыт ее небольшой
Доказывал твердо, что это и есть
Любовь. Смысл её. Устремленность такая
К простой благой цели, когда, добывая
Для близкого счастье, пленяешь мир весь. 

А мама, увы, оказалось другою –
Искала в любви лишь страстей фейерверк,
А смысл в эгоизме. Могла пнуть ногою 
Того, кто вчера еще в трепет поверг.
Корыстной она не была. Но считала, 
Что ложь и цинизм – вещи нужные. Стала
С годами она их рабою... Но дня
Четыре назад ей сказала Алёна, 
Что папа писал ей в Контакте. И, склонна
Обычно к скандалам и крику, огня
На этот раз мама отнюдь не зажгла,
Лишь тихо спросила: “И что он там пишет?”
Потом отвернулась, как будто не слышит. 
“Ты знаешь, – сказала вдруг, – я ведь спасла

Однажды от смерти его!” Показалось
Алёне: планета вертелась назад, 
И все, что погублено, преображалось.
А мама продолжила: “Видишь ли, над
Той бухтой луна в эту ночь не горела
Почти. Он ведь плавал отлично. И смело
Пошел искупаться под утро. В тот год
Мы были на юге с ним месяц, наверно. 
Ах, море! Ах, юность! Зачем все мгновенно?!
Так вот, он рванул быстро, как пароход,
Поплавал и думал вернуться. Но тут
Все стало черно. Потерял ориентиры. 
Потом признавался – его охватила
Вмиг паника. – Все! Сгинешь и не найдут!

Но вдруг вдалеке огонек он заметил. 
И понял, что я, пробудившись, пошла
На берег, палатку покинув. И светел
Огонь сигареты моей был! Спасла.
Спасла… Маяком в эту ночь послужила…
Звездой путеводной…” Она поспешила
Улыбку скривить. Закурила потом. 
И, кашляя, долго потом говорила, 
Что все в своей жизни она б повторила!..
А может, не все... И как будто хвостом 
Виляла. И жутко Алене в тот час
Её стало жалко. Вернее – ту маму, 
Что курит у моря, предупредив драму, 
Звездой для любимого верной включась. 

                               2

“...Там искренне служит страна человеку, 
И с радостью даже…”  – Илья говорил, 
Когда они вместе входили в аптеку... 
Он ждал ее тридцать минут. Он курил, 
Звонил ей раз семь, думал смыться, бесился. 
Алёна явилась, Илья разразился
Тирадой: на баб полагаться нельзя! 
Алёна сказала: ”Прости!” Но с укором
Взглянула на парня, пронзив его взором,
Как шпагой. И страсть его гневная вся
Ослабла, смирилась. Алёна затем, 
Когда убедилась, что гнев погасила, 
Схитрила, соврав, будто мать попросила
Сходить за лекарством, лекарства, меж тем,

Нигде не нашлось, потому опоздала. 
Но в это мгновенье Алёна в себе
Вдруг маму – ту сущность ее увидала, 
Которая все и сгубила в судьбе. 
И в мыслях она испугалась: как скверно, 
Что может любимому врать вдохновенно,
Считая, что ложь так полезна, когда
Себя обелить нужно перед Ильёю. 
“А он ведь, как правило, честен со мною! –
Подумалось. – Буду верна навсегда
И впредь не солгу!” – заключила она. 
Илья предложил искать вместе лекарство, 
Спеша разделить по аптекам мытарства
С Алёной. Кивнула она, смятена. 

Последнее время на вид похужела
Значительно мама. И месяц назад
Призналась, что сильно теперь заболела
И могут дела не пойти уж на лад,
Но будет активно бороться с хворобой.
И курсы идут терапии особой. 
Ей было порой очень плохо. Порой
За средством каким-нибудь срочно бежала
Алёна. За месяц за этот узнала
Наименований лекарств целый рой...
Назвала какое-то. Глянул Илья
Сайт справочной. Быстро нашел. “Побежали!” –
Сказал, чмокнув в губы. Но губы дрожали, 
Как будто его о пощаде моля. 

Илья, как всегда, говорил без умОлку
Взахлеб о политике, был одержим. 
Алёна ее не любила: что толку –
Так нервничать!  “Авторитарный режим
У нас, а не строй справедливый, свободный! –
Твердил по дороге он. – Жест благородный
У нас превращается тут же в корысть
Иль в муку, несчастье!.. А там есть законы! –
Нет стимула подличать, ставить препоны, 
Друг друга клеймить, уличать или грызть! 
И каждая мелочь работает на
То, что совершенствует нашу природу! 
А в нашей стране не ввести вечно в моду –
Быть добрым и честным! Ловушка одна

Для всех, кто пытается душу исправить
Державы. Нет, нужно правителей вон 
Прилюдно погнать! И тогда будут править
Те, кто казнокрадов не терпит, ОМОН
На мирных людей не выводит с дубиной…”
Илья подмигнул ей с улыбкой невинной. 
Алёна ведь знала, что он, как чумной
На митинг любой поспешал ошалело
Попротестовать. И не важно в чем дело –
Претензий всегда много к власти родной. 
“Мне кажется, здесь станет лучше, когда
Такие, как ты, перестанут кидаться
Дерьмом в эту душу страны, наслаждаться
Истерикой собственной! Вот в чем беда!” –

Сказала Алёна затем лишь отчасти, 
Чтоб слов канонаду Ильи прекратить. 
Она так не хочет, чтоб он был во власти
Политики. Все это может убить
В нем добрую суть, а дурную решимость.
Да взвинченность только развить. Одержимость
Такая его превращает в осла, 
Кичащегося тем, что знает, как надо 
Спасти нас. Другие всегда виноваты, 
А в нем нет грехов, заблуждений и зла... 
Илья чуть затих. Он хотел завопить,
Но очень уж нравилась девушка эта
Ему. Он оставил сей спич без ответа
И тему чуть сдвинул. Им нужно купить

Лекарство для мамы. Ведь мама больная, 
Он знал. Он решил: “Воспитаю потом! 
Вот стану политиком, все поменяю –
И будет с раскрытым меня слушать ртом!”
И ноту сменил он в своей канонаде:
“...И с радостью даже. Мой дядя в Канаде
Живет, я тебе невзначай сообщал. 
Уехал с семьей и теперь там электрик, 
А здесь был доцентом, хороший был лектор, 
Но дело не в этом. Так он рассказал
Мне случай (сейчас он приехал сюда
На пару недель): ак-то раз на работу
В дурдом его вызвали там, он чего-то
Сменил, починил, психбольницы врата

Оставить спеша за спиной – больно стремно. 
Туда его кто-то подбросил, назад
Автобусом. Вот остановка. Сел скромно. 
Вдруг три санитара примчались, грозят
Ужасными карами, дядю скрутили,
В больницу обратно его потащили. 
И долго с ним там разбирались, пока
Не поняли, что он электрик. Явился
Главврач, перед дядей потом извинился 
И выпустил прочь, устыдившись слегка. 
А суть была вся в остановке: они
Там сделали фейк-остановку, чтоб психи, 
Когда убегут, не орали: “Спасите!”,
А ждали автобуса!.. Класс?! Зацени!”

Алёна смеялась почти до упаду –
Сильнее и громче, чем стоил рассказ. 
Со снадобьем в сумке она была рада
Потрафить Илье в этот вечер хоть раз. 
И снова как холодом в душу подуло:
Он искренним был, а она обманула
Его и обманывать снова нужда
Её заставляла какая-то. Мчались
В кафе они вместе, их губы встречались
Раз пять по дороге. От споров следа
Совсем не осталось. Шел дождь без конца. 
Но юность, влюбленность, жар грез, поцелуи
Их счастием переполняли, а злую
Спесь, стыд и сомненья смывали с лица. 

                               3

“А ты не боишься, что он стал опасен, 
Ведь он же кого-то убил, этот грех
Век с рук не сойдет!” _ тоном, будто бы басен
Морали читал, ожидая успех, 
Илья обращался к Алёне, глотая
Холодное пиво. И пена густая
Усами шипучими сделалась. “Брось, –
Сказала Алёна, – не надо так! Хватит! 
Ну кто, отвечай мне, всю жизнь так потратит
На битву за дочь, чтоб всем дружно жилось?! 
Мне было три года, когда моя мать
Влюбилась в другого, отцу заявила, 
Что он не орел, что ей жизнь отравил и
Что дочери нужно отца поменять! 

С такой это легкостью было, что папа
Недооценил всю решимость ее, 
Всю твердость и неутомимость нахрапа, 
Приверженность цели жестокой. Вранье
И подкуп с доносами – все применила,
Чтоб папы лишить меня, так обвинила
Его, что аж волосы дыбом встают. 
Он сопротивлялся – суды, пересуды… 
Знакомые предали – знать им откуда, 
Кто прав, кто виновен, все сладко поют. 
А мамин мужик был смекалистый, он,
Сучок, предложил, чтоб лишенье свершилось,
Все папины вспомнить грешки. И решилась
Тогда мама стукнуть на папу… Как сон

Какой-то… И папе с подельником дали
Два года. В тюрьме он кого-то убил, 
Добавили десять. И не оправдали 
Ни разу. А мамин мужик подкупил
Судью, прокурора и прочих. Лишили
Отцовства отца. Так судьбу вот решили
Мою подлецы на четырнадцать лет. 
Мужик этот прожил-то с нами три года. 
Потом было много такого народа. 
А счастия детства пропал даже след!
И вот на свободу выходит отец!..”
“Ты помнишь его?”  прошептал почему-то,
Хмелея, Илья. “Как-то сказочно, смутно…
Но всюду быть должен счастливый конец!” –

Сказала Алёна игриво и твердо. 
“И все же, – от пива немного грубя, 
Не сдался Илья, – уголовная морда
Теперь он и врядли так любит тебя, 
Как прежде!” И вдруг, неустанно моргая, 
Алёна заплакала. Слезы, стекая, 
Добавили в кофе ей соли. Илья
Затих, растерялся, схватил её руку
И стал целовать, постигая науку
Любви, в силе чьей усомнился. “Твоя
Теория всем хороша, только в ней
Нет самого необходимого свойства
Людского: до смерти иметь беспокойство
За всех, кого встретил ты в жизни своей.” –

Уняв свои слезы, Алёна пронзила
Любимого друга. Друг стал говорить, 
Что, может быть, все это вообразила
Алёна, пытаясь себе сотворить
Легенду о рыцаре–папе, который
Приедет из странствий с улыбкой матерой
И мигом все прошлое перевернет,
Вернув дочке жизнь полноценную – с мамой
И папой, где сеять вражду – это самый
Забытый в поступках людских наворот. 
А в общем все просто при сложности всей:
И мама сглупила, любовь перепутав
Со взрывом эмоций, и папа лишь круто
Хотел повести себя – быть всех борзей, 

Нарвавшись на более борзого дядю. 
Короче, коса там на камень нашла, 
А жертва – ребенок... Алёна же, глядя
На друга, о том, как трудна и пошла
Жизнь, думала. И то, что, мир постигая,
Она обгоняет Илью, что другая
Доступна ей здесь глубина и что врать
Придется и впредь, объяснять невозможно. 
А, может, и впрямь, мужикам женщин сложно
Понять, все придется в свои руки брать?.. 
Илья же твердил, что он рядом, что он
Поддержит ее в этих трудностях, вместе
Они одолеют напасти и с честью
Пройдут их, и то, что он жутко влюблен… 

“Я судей бы этих извел напрочь плавно! 
Брать взятки – ужасно, но если судья
Берет – нарушает он истинный, главный
Закон человечьего промысла! Я
Считаю, что это ужасней бездумных
Злодейств, что творятся средь юностей шумных! 
Я маму твою бы простил, а судью
Ни в жизнь! Вредный дух производят такие
Поступки! Поэтому образ России, –
Илья закипал, – представляет свинью…”
Опять примешал он политику в суть
Семейных конфликтов ее обсуждение. 
Скривилась Алёна. Но ей на мгновенье
За Родину стало обидно чуть-чуть. 

                             4

Шел дождь – изменивший Москвы очертания,
Осенний, упрямый, и вновь без конца.
Алёна спешила к отцу на свиданье,
Пытаясь нервически вспомнить отца,
Представить, создать его, воображение
На помощь призвав, но по ходу движения
Все путалось, не сотворялось, в кулак
Никак не собрать было волю. Алёна
Порою считала себя закалённой,
Но нынче, не ноги, а вата в туфлях
Бежала по полу метро и потом
По улица мокрым. Алёна безбожно
Опаздывала, и лицо так тревожно
Светилось в огнях с чуть бормочущим ртом.

Они говорили с отцом накануне
Часа полтора, телефон аж вскипел.
Алена пыталась, глотая вслух слюни,
Всю жизнь рассказать свою – все, что не смел
Отец расспросить. Говорила о главном,
Но главное как-то терялось в бесславном
Потоке печальных и радостных слов.
Алена так силилась выразить сердцем
То, что так мечтала о папе, усердством
Наполнилась вся. Папа был не готов
К такой обнаженности чувств. Он молчал 
Подолгу, потом говорил: “Дорогая,
Я слушаю все, я тебя постигаю…”
И снова стихал, словно ключ ей вручал.

Но больше всего удивляло Алёну,
Что папа о маме легко говорил.
Она-то боялась, что он опаленный
Несчастьем, ее ненавидит. Курил
Он в эти моменты (те выдохи, вдохи
Алёна вовек не забудет), но плОхи
Слова его не были, наоборот –
Они были ласковы, полные силы.
И с духом собравшись, Алёна спросила:
“Ты маму простил?” И зажала свой рот
Рукой. Он ответил спокойно, как мог
Лишь ангел, наверно, ответить: “Ах, доча,
Я маму твою до сих пор что есть мочи
Люблю. И не сдам...” И обратно умолк.

Алёна завыла почти - так хотела
Спросить: “Как же так?” Но дрожала душа
И счастьем ребячьим наполнилось тело
Почти до краев. “Как же жизнь хороша!
Местами!..” – почудилось в это мгновенье
Алёне. Но папа, продлив откровенье,
Сказал: “Я так горд. Я весь срок верил, дочь,
Что ты человеком растешь благородным!
И маме спасибо за это. Негодным
Отцом оказался я, раз превозмочь
Не смог ситуацию эту, тебя
Оставив навек, лишь конец мой отсрочен.
Хотя всей душою был сосредоточен
На чувстве к тебе, беспрерывно любя.”

И снова Алёна болтала, а папа 
Молчал и потом говорил, не спеша,
Как будто шел где-то по шаткому трапу,
Слова выверяя и громко дыша.
Алёне казалось, что все завершилось
Удачно, и жизнь, что давно раскрошилась,
Теперь восстановлена – лучше ещё,
Чем прежде. Что будет – сказать невозможно,
Пока нет модели и в сердце тревожно,
И все ж, сплюнем раза три через плечо.
Они сговорились увидеться в том
Кафе, где Алёна с Ильёю бывала
Не раз… С опазданьем девчонка вбежала
И села. “Где папа?..” Лишь дождь за окном.

Алёна взяла себе кофе, став глуше,
Уставилась в это окно на огни,
Людей, остановку автобусов, лужи,
Зонты. Как же разнообразны они!
Ведь вроде бы – зонт, вот вся сущность. И все же,
Отличие каждый имеет, как рожи
Людские, любой зонтик неповторим…
Тут сцену Алёна увидела: мчался
Бегом гражданин, а за ним стремглав гнался
Наряд полицейский. Бежали за ним
Два крепких сотрудника в форме. Когда
Мужик, что спасался, достиг остановки,
Один из прохожих вмиг без подготовки
Подножку подставил ему без труда.

Прохожий, наверно, решил, что бегущий -
Преступник. Хотел полицейским помочь.
Бегущий упал прямо в лужу, как в гущу.
При этом промчались сотрудники прочь
И прыгнули дружно в автобус. Поднялся
Весь мокрый упавший товарищ. Умчался
Автобус. Весь мокрый товарищ взглянул
Автобусу вслед, на прохожего зыркнул
И дал ему в глаз. После горестно фыркнул
И руку, такси чтоб поймать, протянул.
Прохожий тер глаз, словно вдруг окосел.
Алёна улыбку сдавила без стона:
“Вот люди! По глупости злы!..” “Вы Алёна? -
Спросил человек и за стол к ней присел.

Алёна взглянула растерянно дяде
В глаза, но душа ее пару секунд
Еще за окном находилась. И глядя
На битых и бьющих, раз не засекут,
Твердил ее призрак восторженно людям:
“Ах, люди, давайте желать добра будем
Друг другу, друг друга ценить, все дела
Свои подчиним для созданья условий
Таких, чтоб без хамства, расправ и сословий
Везде добродетели поступь была;
Чтоб лучшие свойства свои применять
Нам стало и модно, и выгодно, чтобы
Сложился на родине климат особый, 
Когда дружелюбных шагов не унять!

Нам надо планиду исправить, с укладом
Не нежным покончить, чтоб дух зла ушел!..”
“Вы слышите?..” - глухо спросил тот, кто рядом
Присел. Пылкий призрак вернулся за стол. 
Алёна вгляделась в мужчину тревожно. -
Нет, это не папа! Она осторожно
Сказала: “Да, слышу. Вы кто?” Человек
Огромную паузу взял, его лапа
Огромная лысину мяла. “Ваш папа
Погиб! Он убит.” Через миг из-под век
Алёны, сознание опередив,
Потоком стремительным вырвались слезы.
И будто весь мир и все люди вдруг позы
Сменили, услышав ужасный мотив.

“Ты знаешь, Алёна, – сказал лысый дядя,
Глаза опуская, – я буду “на ты”,
Прости уж. Так вот – твой отец, он жил ради
Того, чтоб увидеть тебя. Все мечты
Свиданью и жизни с тобой посвятил и
Он не был прохвостом, жлобом иль кутилой!
Был грешником – ну так ведь, это все мы
Такие! Такое нам время досталось –
Когда быть злодеем, Алёна, считалось
КозЫрным. Снесло набекрень все умы.
Теперь стало многое ясно, но что
Исправишь! Планида!.. Мы вместе сидели,
Так вот, твой отец, он на самом-то деле
Был твердый пацан, многих лучше раз в сто.

Но впрямь от судьбы не уйдешь, дорогая!..”
Он поднял глаза. И в туманных глазах
Стояли, отнюдь по лицу не сбегая,
Как будто бы слезы. Ни горечь, ни страх
Во взгляде его не таились, но что-то
Трагическое – аж до варварской ноты –
Во всем его облике было. И тут
Алёна поверила в смерть, в то, что это
Все правда. И город осеннего цвета
Стал серым, как будто везде была ртуть.
И вдруг захотелось Алёне в тот миг
Цветных витаминов, что папа бывало
Давно приносил, “папа-ань” называла
Она их, “ань" значит “съесть” – детства язык!..

Мужик рассказал: был момент, получилось,
Что папа не мог не убить и убил,
Не стал бы – и жизнь тогда б в зоне сложилась
Ужасно. “Он как человек поступил…
А может, как зверь… Впрочем, путано это.
Так вот, брат убитого ждал десять лет, и
Отца подстерег этой ночью, и в грудь
Всадил ему несколько пуль. Я в больницу
Пришел нынче утром. Успел с ним проститься.
И он наказал мне сюда завернуть,
Прощенья за то, что тебя обманул,
Просить и купить тебе эти таблетки,
Которые в возрасте ты малолетки
Любила.” И лапу свою протянул

К Алёне мужик, на ладони лежала
Коробка цветных витаминов. От всех
Событий девчонка, как мышь, задрожала.
“Ура! Папа-ань!..” - вдруг пронзил кафе смех
Трехлетней Алены. Мужик испугался.
ПоднЯл воротник и потом озирался
Ещё минут пять. Показалось ему,
Она “ПАПА-АНГЕЛ" сказала. “Бедняжка –
Пацанка! Какой же он ангел?! Кондрашка,
Взяла!.. Но всё правильно! – Нужен кому 
Отец, смятый грешной тюремной тоской?!.”
Алёна сидела, дышала утробно.
Жизнь – все, что любовно в ней, и все, что злобно, –
Сжимала ей сердце огромной рукой.